«Профессор накрылся!» и прочие фантастические неприятности - Генри Каттнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он, значит, ругался на чем свет стоит, прыгал на одной ноге, и вдруг ни с того ни с сего дробовик выстрелил. Там, верно, курок на волоске держался. Выстрел разбудил малыша, тот перепугался и завопил. Такого вопля я еще не слыхал, а ведь мне приходилось видеть, как мужчины бледнеют и начинают трястись, когда малыш орет. Наш прохвессор как-то сказал, что малыш издает инфразвуки. Надо же!
В общем, семеро братьев Тарбеллов из восьми тут же отдали богу душу, даже пикнуть не успели. Восьмой только начинал спускаться вниз по ступенькам; он затрясся мелкой дрожью, повернулся – и наутек. У него, верно, голова пошла кругом, и он не соображал, куда бежит. Окончательно сдрейфив, он очутился в мезонине и наткнулся прямехонько на дедулю.
И вот ведь грех: дедуля до того увлекся, поучая нас уму-разуму, что сам напрочь забыл стать невидимым. По-моему, один лишь взгляд, брошенный на дедулю, прикончил восьмого Тарбелла. Бедняга повалился на пол, мертвый как доска. Ума не приложу, с чего бы это, хоть и должен признать, что в те дни дедуля выглядел не лучшим образом. Он поправлялся после болезни.
– Ты не пострадал, дедуля? – спросил я, слегка встряхнув его.
Он меня отчехвостил.
– А я-то при чем, – возразил я.
– Кровь Христова! – воскликнул он, разъяренный. – И этот сброд, эти лицемерные олухи вышли из моих чресел! Положи меня обратно, юный негодяй.
Я снова уложил его на дерюжную подстилку, он поворочался с боку на бок и закрыл глаза. Потом объявил, что хочет вздремнуть и пусть его не будят, разве что настанет Судный день. При этом он нисколько не шутил.
Пришлось нам самим поломать голову над тем, как теперь быть. Мамуля сказала, что мы не виноваты, в наших силах только погрузить восьмерых братьев Тарбеллов в тачку и отвезти их домой, что я и исполнил. Только в пути я застеснялся, потому что не мог придумать, как бы повежливее рассказать о случившемся. Да и мамуля наказывала сообщить эту весть осторожно. «Даже хорек способен чувствовать», – повторяла она.
Тачку с братьями Тарбеллами я оставил в кустах, сам поднялся на бугор и увидел Енси: он грелся на солнышке, книгу читал. Я стал медленно прохаживаться перед ним, насвистывая «Янки-Дудл». Енси не обращал на меня внимания.
Енси – маленький, мерзкий, грязный человечишка с раздвоенной бородой. Росту в нем метра полтора, не больше. На усах налипла табачная жвачка, но, может, я несправедлив к Енси, считая его простым неряхой. Говорят, у него привычка – плевать себе в бороду, чтобы на нее садились мухи: он их ловит и обрывает им крылышки. Енси не глядя поднял камень и швырнул его, чуть не угодив мне в голову.
– Заткни пасть и убирайся, – сказал он.
– Воля ваша, мистер Енси, – ответил я с облегчением и совсем было собрался.
Но тут же вспомнил, что мамуля, чего доброго, отхлещет меня кнутом, если я не выполню ее наказа, тихонько сделал круг, зашел Енси за спину и заглянул ему через плечо – посмотреть, что он там читает. Потом я еще капельку передвинулся и встал с ним лицом к лицу.
Он захихикал себе в бороду.
– Красивая у вас картинка, мистер Енси, – заметил я.
Он все хихикал и, видно, на радостях подобрел.
– Уж это точно! – сказал он и хлопнул себя кулаком по костлявому заду. – Ну и ну! С одного взгляда захмелеешь!
Он читал не книгу. Это был журнал (такие продаются у нас в Пайпервилле), раскрытый на картинке. Художник, который ее сделал, умеет рисовать. Правда, не так здорово, как тот художник, с которым я когда-то водился в Англии. Того звали Крукшенк[3] или Крукбек, если не ошибаюсь.
Так или иначе, у Енси тоже была стоящая картинка. На ней были нарисованы люди, много-много людей, все на одно лицо и выходят из большой машины, которая – мне сразу стало ясно – ни за что не будет работать. Но все люди были одинаковые, как горошины в стручке. Еще там красное пучеглазое чудище хватало девушку – уж не знаю зачем. Красивая картинка.
– Хорошо бы такое случалось в жизни, – сказал Енси.
– Это не так уж трудно, – объяснил я. – Но вот эта штука неправильно устроена. Нужен только умывальник да кое-какой металлический лом.
– А?
– Вот эта штука, – повторил я. – Аппарат, что превращает одного парня в целую толпу парней. Он неправильно устроен.
– Ты, надо понимать, умеешь лучше? – окрысился он.
– Приходилось когда-то, – ответил я. – Не помню, что там папуля задумал, но он был обязан одному человеку по имени Кадм. Кадму срочно потребовалось много воинов, и папуля устроил так, что Кадм мог разделиться на целый полк солдат. Подумаешь! Я и сам так умею.
– Да что ты там бормочешь? – удивился Енси. – Ты не туда смотришь. Я-то говорю об этом красном чудище. Видишь, что оно собирается сделать? Откусить этой красотке голову, вот что. Видишь, какие у него клыки? Хе-хе-хе. Жаль, что я сам не это чудище. Уж я бы тьму народу сожрал.
– Вы бы ведь не стали жрать свою плоть и кровь, бьюсь об заклад, – сказал я, почуяв способ сообщить весть осторожно.
– Биться об заклад грешно, – провозгласил он. – Всегда плати долги, никого не бойся и не держи пари. Азартные игры – грех. Я никогда не бился об заклад и всегда платил долги. – Он умолк, почесал в баках и вздохнул. – Все, кроме одного, – прибавил он хмуро.
– Что же это за долг?
– Да задолжал я одному малому. Беда только, с тех пор никак не могу его разыскать. Лет тридцать тому будет. Я тогда, помню, налакался вдрызг и сел в поезд. Наверно, еще и ограбил кого-то, потому что у меня оказалась пачка денег – коню пасть заткнуть хватило бы. Как поразмыслить, этого-то я и не пробовал. Вы держите лошадей?
– Нет, сэр, – ответил я. – Но мы говорили о вашей плоти и крови.
– Помолчи, – оборвал меня старый Енси. – Так вот, и повеселился же я! – Он слизнул жвачку с усов. – Слыхал о таком городе – Нью-Йорк? Речь там у людей такая, что слова не разберешь. Там-то я и повстречал этого малого. Частенько я жалею, что потерял его из виду. Честному человеку вроде меня противно умирать, не разделавшись с долгами.
– А у ваших
